Евгений Кустов (Лучинкин) Персональный сайт "Занимайся духовным развитием,
но при этом не забывай выносить за собой мусор!" Рам Цзы
Форма входа
Меню
Наши друзья
ТЕГИ
Изба Читальня
Поиск
Архив записей
Статистика
Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
«БАДЯНЬКА»
Из книги Е.В. Лучинкина «Сказы Капкыдадыча»
Он переливался между бордовым и ранне фиолетовым полем.
Изредка к цветам примешивались грустные звуки шуршащих теней.
На стыке звука и цвета рождались всполохи ощутимого. И тогда восприятие обретало форму. Зрящее улавливало движения расплывающихся фигур. Они тревожили сочетаниями несущими запах.
В потоках прибывания запахи волнами раздвигали баюкающие цвета, их завеса расходилась, и фигуры становились чёткими.
Ему вспоминались дни, щели в брёвнах старой избы, большой стол с самоваром между окон и…
Он поспешно заныривал между скользкими поперечинами твёрдого, где замирал вздохом серого поля.
Однажды неспешное перетекание прервалось особенно сильным прибыванием. Оно выдавило и истекло, обратив не моргающий зрак в настоящее.
Сквозь неслышные шорохи он объял скрип кровати.
Кровати!
Он вспомнил её. Огромную. Железную. Источавшую множество звуков и ощущений.
Мимо прошуршала коричневая ткань на массивном теле. Следом зраку открылась кошка, старательно вылизывавшая лапу.
Чуткие усы дёрнулись. Кошачьи глазищи резко обратились в его сторону. Неподвижные зрачки-лодочки протянули нить внимания, и она пробудила нутро близкой памяти.
Зрачки кошки на мгновение расширились, а затем вновь сошлись в две узкие щели. Глазищи моргнули. Внимание спорхнуло за уши, оставив едва различимый след.
Кошка лениво зевнула и вновь принялась вылизывать лапу.
Бордовое поле поманило обратно, ласково занимая разлив ощущений. Однако его завлёк танец серебристых пылинок в ослепительном и тёплом сиянии суетящегося хоровода лучей. Их вихрь радужной аркой упирался в половую доску с множеством мелких щёлочек, где он печальными всплесками угасал в сером пологе.
Вспоминание кровати повлекло его прочь через пространства незнакомых цветов и оттенков. Зраки вплыли в одно из них. Узоры сплелись воедино, и разноцветная бесформенность с пугающей быстротой растеклась в разные стороны.
За витиеватой решёткой кровати угадывалась фигура под цветастым одеялом. Блики от двух сияющих шаров на боковинах стоек отвлекали его своей завораживающей игрой.
Он приблизил поле и оказался совсем рядом с седой головой старика. Тот неожиданно всхлипнул и бордовое укрыло созерцающего своей спасительной пеленой.
Очередное прибывание всколыхнуло интерес. Он вновь прошёл по узорам близких перетеканий и оказался возле кровати.
Угол горенки, где стояла кровать, был погружен в сумрак угасающих хороводов живительных лучиков. Одеяло сползло на пол. Дрожащими руками старик пытался натянуть его на своё худое тело, но те его не слушались, и одеяло соскальзывало обратно.
Бессильно откинувшись на подушки, старик закрыл увлажнившиеся глаза. Звуки и волны изошли от него, наполнив поле созерцающего тоской.
Однако на сей раз оставшийся не ускользнул от встречи с незнакомыми ему узорами перетеканий. Печаль связала двигающее, а интерес не позволил развернуть свою силу закрывающему протесту.
Старик некоторое время отдыхал. Глаза его высохли и устремили взгляд прямо перед собой.
- Эхе-хе-хе.
Поле оставшегося содрогнулось. Звук возродил нечто знакомое.
Старик пошамал ртом и неловко повернулся на бок, чтобы смотреть через маленькое оконце, выходившее в палисадник.
- Вот ить…
Оставшийся не успел слиться с лучом внимания старика, как его развернуло сильным течением поля и заставило замереть в недвижении.
- Ну, чего запужался? Одни мы здесь с тобой.
Луч внимания старика помог оставшемуся обрести определённость, а звуки голоса напитали форму эхом понимания.
- Нешто не слышишь меня?
Старик хитро сузил глаза.
- Не боись, я ведь вашего брата давно различаю. Токмо вы всё мимо шныряете. Ты первый задержался. К старости плоть иссыхает. Мает меньше. Потому несуетному глазу много чего видимо становится. Да вот оказия, куда чево приткнуть - уже не ведаешь. Смотришь, лупаешь, ну и чо? Любопытство одно, да и то в заплатах худых.
Оставшегося колыхнуло, и он сумел отделиться от тени. Теперь нечто различало в нём холодное и тёплое.
Холодила металлическая заслонка округлой печи, а тепло исходило от внимания старика.
- Нутка, поди поближей. А то я долго смотреть вдаль не могу. Притомляюсь.
Оставшийся всколыхнулся, заструившись к лицу старика.
- О-от, значица, слышишь. А, значица, и балаболить можешь.
Оставшийся растёкся по складке одеяла и увяз в редких стежках большой заплаты.
- Ну, раззявся. Сооруди себе хлебало-то.
Оставшийся слился с просьбой, и на звуке разомкнул в себе новое качество. Эхо заструилось гаммой отражения ответа. Однако, не обличённый в форму, ответ истаял в сумраке горенки.
Старик некоторое время с надеждой ждал, а потом горестно вздохнул.
- Эхе-хе-хе. Бадяньки, бадяньки… Вот коротаю времечко один одинёшенек. Никого в деревне не осталось. Дачники уже поразъехались. Маруся-почтальонша который раз ко мне заглянет. А боле никого. Егорушна моя уж четвёртый год как меня оставила. Куда-то к вам подалась.
В глазах деда вспыхнул слабый огонёк.
- А, может, ты её где встренул? А? Бадянька?
Оставшийся слился со звуками слов и соскользнул в их отражение. В мелькании нескончаемых узоров ему встречались узлики застывших снов. Таких же, как и он сам. На границе жёлтого и зелёного его остановило приближение отлива.
Вынырнув за начало форм, оставшийся вновь слился с эхом слов старика.
- Ну, отыскал чево?
Оставшийся вплыл в пульсирующий парус восприятия старика и завибрировал в резонанс с его речью.
- Отыскал… чего…
Старик поперхнулся.
- Да ты мою физию-то не копируй! Нешто собственную суть отразить не можешь? Это я от немощи стариковской жду смертушки как манны небесной. Кому ж свою дряхлость видеть радостно?
Оставшийся ограничился формой. Но никак не мог обрести устойчивость в потоках возникшего диапазона ощущений. В оболочку пришлось вплетать всё семицветье и задерживать на себе плотные слои внимания человеческого существа.
Пока оставшийся возился с формой, старик, стосковавшийся по слушателю, пустился в объяснения. У него часто перехватывало дыхание. Тогда он отхекивался, немного отдыхал и снова возвращался к сбивчивой речи.
- Старому-то чо? Он, может, отродясь не видывал чево-то, да пужаться уже устал. Может, удивление какое ворохнётся при встрече с неведомым. Не боле. А так одно недоумение - чево только на белом свете нету.
В молодости живёшь взахлёб. Ну и, понятное дело, не замечаешь тонкостев богова творенья. А не замечаешь тонкостев, считай, что почти всё мимо проскальзывает. Все чудеса.
Желания глаза застят. Чево увидишь – тово хочется. На одном толково не сосредоточишься, как друго манит. Так и порхаешь от цветка к цветку.
Вот старость на то и дадена, штобы толк обрести и суть разглядеть без горячки… Слышь, Бадянька? Эхе-хе-хе. Скоро уж к вам переметнусь.
Старик промокнул слюнявые губы рукавом и со вниманием оглядел возникшее перед ним чудо.
- Вот ить, чево ж ты таким пузырём надулся? Бог не зря человека по своему подобию сотворил – две руки, две ноги, посередине голова с ушами. Удобно. Когда в носу поковыряться, когда мысль светлую притянуть. Тепло на душе.
Оставшийся вытянул из своей сферы маленькие ноженьки и рученьки, а потом взобрался на кровать. Заметив безуспешные потуги старика прикрыть озябшее тело съехавшим одеялом, заструился на помощь.
- О-от спасибо! И то слово – не знаешь, где найдёшь утешение и в чём ево потеряешь.
Старик благодарно затряс седой головой.
- Тепло…
- Ишь ты. Речёшь по нашему. Чисто, аки ручеёк по весне. Кто ж ты таков, родимый?
Оставшийся наконец закрепился возле самой головы старика, насыщая свою форму плотными слоями дыхания мира.
- Свет.
Старик, впавший в задумчивость, встрепенулся.
- Свет? Свет, гришь... А-а, вона как! И што же мы, все, что ль туда уходим?
Оставшийся прошелестел гаммой ощутимости, извлекая из эха памяти ещё одно соответствие.
- Люди не уходят - обретаются. Есть цвета, звуки. Другого - не видел.
Старик заинтересовано поднял ладонь.
- Ну а помятуют о жизнях-то своих? Как с ангелами-то? Нешто они душу мою грешную не встренут апосля смерти?
Прибывание бесследно протекло сквозь форму оставшегося. Внутри него всколыхнулось смутное беспокойство: сумеет ли он теперь вернуться назад.
Слившись с цветовой дорожкой, оставшийся занырнул за грань форм в поисках бордового и фиолетового.
Хорошо.
Знакомое колыхание окружило его сразу за серой пеленой смешавшихся узоров. Однако покоя не стало. Теперь оставшийся улавливал многое из некогда забытого. Следом за смутным приплывали смешанные узоры образов. Это вытесняло из привычного ложа двуцветья.
Вкус парного молока, глазурованный край глиняной кринки, мягкое касание губ к жидкому и твёрдому. Теплота. Удовольствие. Что-то влекло вовне. Влекло, рождая длительность и протяжённость.
Бадянька!
Оставшийся пискнул и воспарил к форме.
Старик неудобно примостился на краю кровати и старательно обсасывал зачерствелую корочку хлеба.
- А-а, вернулся! Вот оказия! Маруся чево-то не идёт. Я уж тебя всё время кликал. Ослаб совсем. Бадянька да бадянька. Куды ж тебя снесло неугомонного?
- Вернулся… Бадянька.
Старик улыбнулся беззубым ртом и забывчиво обронил кусок хлеба.
- Я чево удумал тут. Ты вот в памяти или как? Помнишь, как человеком-то был? Чё делал? Чево вершил? Пошто возле света задержался?
Оставшийся уловил смысл вопроса и слился с ним воедино.
- Да-а-а… Человек. Время. Был. В стороне отсюда. Линии смешались. Одни узлы на узорах. Пройти не могу. Нужно распутать.
Старик слабо тряхнул бородёнкой.
- Во-от, так оно! По закону природы вещей. Как душа с телом расстаётся, так и начинается определение.
Значица, мы и есть сами себе судьи. Вся прошлая жизнь. Кого на дно, кого на верх. Но, видно, и за краем определение продолжается. Кто, как добрая лягушка, в обрат попавшая, лапками начинает сучить и со временем молоко до сметаны взбивает – выпрыгивает, а кто в тёмном отчаянии и безнадёжности на дно утанывает.
Так оно?
Оставшийся соорудил себе густую бороду из струй дыхания мира и задумчиво принялся её оглаживать.
- Может, и так. Не знаю. Других не видел. Только мельком чувствовал. Бадянька без имени пребывал. Времени не было. Только успокоение.
Оставшийся скукожил округлые плечи.
- Цвет укрывал. Строгий. И ещё задумчивый.
- Это какой же?
Оставшийся распростёр зраки по горенке.
- Вот и вот. Похоже.
- Бордовый и фиолетовый? Та-ак. Ну а ещё чево?
Оставшийся пустился было в поиск сравнений, но заметил перемену в состоянии старика. Голова его безвольно опустилась на худосочную грудь, а из полуоткрытого рта вырвался тонкий свист.
Оставшийся устроился поудобней, греясь в лучах внимания.
За окном шумел голыми ветвями рябины осенний ветер, прижимая их из темноты к мутному стеклу. Смёрзшиеся гроздья стукались об оконце в неровном ритме, словно забывчивый путник с неясным желанием попасть в дом.
За печкой зашебуршались.
Оставшийся метнулся на звук, вспугнув двух хомяков. Те с громким писком метнулись в глубь своих нор.
В печке парила вздымаемая сквозняком зола. Давно остывшие головёшки тёмной грудой громоздились у задней стенки.
"Холод настанет”.
Оставшийся вспомнил огонь.
"Человек замёрзнет. Нужно ему тепло”.
Безвестная Маруся ходила где-то между людей. Как к ней добраться?
Несколько раз оставшийся пытался выбраться наружу. Но поле внимания дальше сенок не пускало. Уныривать назад в покой он почему-то опасался.
- Бадянька?
Оставшийся метнулся на звук слабого голоса.
- Никак, темени запужался? А я вот уж привык. Лектричества давно нет. Кому надо, раз я один?
Старик неловко дёрнулся, чтобы устроиться под одеялом поудобней, но у него на это сил не хватило.
- Эхе-хе-хе. Хоть в сознании уйду. Скоро уж... Я всяких уходов навидался. Всех дружков своих проводил. Кто меня проводит? Разве что ты, Бадянюшка? Схоронили бы только. В избе вот не прибрано. Срамно. Вонища, не приведи господи. Маруся, видать, брезгует мной. Проссал всю перину.
На глазах старика заблестели слёзы бессилия. Сглотнув комок горечи, он едва слышно проговорил:
- Живут люди незрячими котятами. Всё у нас на одном дне завязано. Да и в том суеты больше, чем здравого разумения. Вошкаемся. А куда, зачем – никогда не подумаем. Когда ж старость со слабостью настигают – поздно что-либо менять становится. Так ить, Бадянька?
Оставшийся ворохнулся, стараясь не упустить смысла сказанного. За ним он разглядел неясный огонёк чего-то очень значительного и важного для себя.
- Тебе не спокойно? Страшно?
Старик мотнул головой.
- Горько, Бадянюшка. Сколько сил имел, а вишь какой конец. Людям бы крикнул, да кто терь услышит? Бога забыл. Ведать Его мудрый расклад отказался. Всё больше в суете пустой терялся.
Борода старика вдруг дёрнулась.
- Слышко, Бадянька? А ты Бога зришь?
Оставшийся слился с произнесёнными словами.
- Он близко и далеко. Совсем близко. Совсем далеко. Тут и нигде.
Старик устало прикрыл глаза.
- Ага. Всё тоже. Это я и сам разумею.
- Другого не знаю.
- Да откуда ж тебе? Приведение ты и есть привидение. Небось сам шалопайствовал почище меня. Мы ить, Бадянька, Бога сами проявляем. Делами своими. А коли не несём в себе ничего, так пустота вокруг нас и обретается. Пустотой живём. Ничего, кроме неё, больше и не видим.
До рассвета старик забылся в лихорадочном сне. Когда ласковое солнышко пробилось сквозь пыльный налёт на стёклах, он вроде оклемался, но ненадолго.
Оставшийся в недоумении переводил взгляд с морщинистого лица человека на тумбочку рядом с кроватью, где лежали заплесневелые куски чёрствого хлеба. Несколько пустых бутылок напомнили ему о воде.
"Нельзя человеку без жидкого”.
Осмотрев содержимое ковшика, оставшийся пустился на поиски.
На самом дне рукомойника он обнаружил затхлые остатки воды. Вобрав в себя коричневой жижи, оставшийся вернулся к кровати.
Между сухими губами он осторожно влил в рот старика спасительную влагу. Должно быть именно она дала возможность тому увидеть ещё один рассвет в своей жизни.
К полудню солнце закрыли пасмурные тучи. Старик слабо выдохнул, словно разжимал последнее кольцо сил, ещё удерживающих душу в дряхлом теле.
- Помню, как в детстве бабка звала тебя: Бадянька, Бадянька. Чтобы ты у изголовья моево посидел, отгонял тараканов, крыс и прочую нечисть. Хорошо помню. Ясно. Ты мне тогда всё цветную бахрому казал... Сладко жить, Бадянька...
На последнем вздохе оставшийся заметил матовую полоску. Она выпорхнула их груди старика и исчезла за границами форм.
Он было ринулся за ней, но что-то его остановило.
Ближе к сумеркам около оставшегося началось плотное движение вибрирующих теней. Они начали жадно пожирать блёклый ореол вокруг остывающего тела.
Оставшийся некоторое время наблюдал, как кожа на руках и ногах останков замерцала пугающими светлячками, постепенно перемещавшимися с них к центру груди.
По мере истощения поля внимания старика путы формы ослабели, и вскоре оставшийся выскользнул за многоцветные узоры дыхания мира.
Он переливался между красным и оранжевым. Вновь начала появляться длительность и протяжённость. К сменившимся цветам всё чаще примешивались беспокоящие толчки. Настал миг, и один из них вынес его в потоки зова.
- Бадяньки, бадяньки, бадяньки… Ах ты мой ненаглядненький! Золотко моё распрекрасное!
